Сэр Шурф ответил не сразу, только черты его лица, и без того не отличавшиеся подвижностью и выразительностью, вовсе застыли в идеальном подобии ледяной маски, а губы он поджал так, как делают люди, когда у них сердце царапают невесть чьи когти, а ответить в принципе нечего. Он вообще в эту минуту напоминал не живого человека, а изваяние возницы, вообще пошевелиться не способное. Спина прямая – будто в позвоночник вбили железный штырь. Руки сжались так, что побелели костяшки пальцев. Что-то впереди, совсем рядом с дорогой, взорвалось впечатляющей вспышкой лилового пламени, тут же обратившейся в столб дыма, возносящегося в стылые небеса. Моргнув, Лонли-Локли ликвидировал это небольшое локальное безобразие. И весь процесс – при внешнем ужасающем, неестественном спокойствии. Серые глаза стали почти чёрными и очень неприятными, колючими, резкими, прохваченными изморозью насквозь.
-Ничто и никогда не бывает как прежде, - глухим голосом очень тихо проговорил он, - Всё меняется даже тогда, когда мы не обращаем на это внимания. И мы тоже. А потом, если бы даже свершилось чудо и минувшее возвратилось, что, подчёркиваю, абсолютно невозможно, то наверняка обнаружилось бы, что мы для него уже не подходим.
Мастер Пресекающий предпочёл сделать вид, что не понимает, о чём говорит леди. Понимал, конечно, что всё слишком очевидно, но позволить себе сказать что-то ещё не мог, потому что это было бы ложью. Он не знал ничего сверх того, что уже озвучил. Предвидение у Лонли-Локли находилось в той же зоне, что у Лойсо Пондохвы. А то, что он думал, предположения, которые строил, внимания вряд ли заслуживали, по его мнению. Потому что такими же досужими измышлениями мог заняться кто угодно, и выводы для себя сделать кардинально противоположные, между прочим. Шурф всё ещё ощущал существование Макса, где-то далеко, и было тому, похоже, не слишком-то хорошо, если такому эфемерному, как контакты на самой грани восприятия, вообще можно верить - во всяком случае, Мастер Пресекающий дал бы ему по шее за такие настроения, если бы мог оказаться рядом во плоти. Однако, ничего сверх этого ему известно не было. Макс жив. И всё.
Без лучшего своего друга Шурф физически чувствовал себя постаревшим. На корню утратив какую бы то ни было лёгкость. И только внутренние рамки, личные ограничения, не позволяли распуститься. Правда… Когда заставали врасплох вот так… Но даже так Лонли-Локли не давал себе по-настоящему сорваться. Не привык демонстрировать, что испытывает. Та пламенная вспышка – жалкое подобие истинного пожара, который царил у него внутри. Досада? Отчаяние из-за своей неспособности хоть что-то поделать? Злость на необходимость смиряться с ожиданием? Раздражение на невозможность высказать сэру Халли всё, что по этому поводу считает? Желание банально увидеть Макса, не сновидение и не мираж, а настоящего? Ненависть на самого себя за то, что он в глубине души покорно признал – так было необходимо, совершившееся – правильно? За то, что не способен сорваться с места и отправиться на поиски утраченного товарища – потому что есть долг перед многими из тех, кто оставался в Мире Стержня? Да, и всё это сразу, и ещё многое другое. Сотни, тысячи граней единственной личности. Личности, которую некоторые считали простой как табуретка, скучной как фантазия военного, любящей лишь критиковать, равнодушной, высокомерной и отстранённой… Кто-то даже поинтересовался бы, а являлся ли Шурф, с таким отношением, какое он показывал внешне, вообще другом Максу. Ну да. Вот таких выплесков они не видели. И всякий раз это давалось ему так, как будто внутри возникала ещё одна трещина. Даже монолит ведь можно повредить, если знать, чем и как. А Шурф Лонли-Локли был всё-таки человеком.